На первый взгляд кажется, будто количество слов бесконечно: сотни, тысячи, длинные ряды, которые теряются в тумане словарей. Но так только кажет­ся. Самое простое наблюдение опровергает этот взгляд.

Слова даже в словаре не лежат случайной грудой, подобно ягодам в корзине. Они приведены в порядок, по возможности соединены или соотнесены друг с другом по степени их близости или родства. Слова, обслуживающие какую-то узкую часть человече­ской деятельности или отражающие определенный отрезок окружающего нас мира, вступают в тесные лексические, то есть словесные, или семантические, то есть смысловые, отношения, образуют лексико-семантические группы конкретного и всегда легко обозримого ряда. А ряды имеют концы. Вот один такой ряд: бой — драка — рать — брань — сила — полк — битва — сражение.

В подобном перечне это не просто набор слов. Вы, зная современный русский литературный язык (именно современный, именно литературный и именно русский), всегда определите взаимное со­отношение между этими словами. Некоторые из них показались вам устаревшими: рать, полк, как в «Слове о полку Игореве». Другие, оказывается, изменили свое значение по сравнению с прошлым: брань теперь не обозначает сражения. Третьи стали употребляться только в некоторых сочетаниях: во­оруженные силы — это то, что когда-то называли полком, а позже ратью: (воинские силы, все участ­ники боев). Четвертые сохранились в языке, но упо­требляются только в определенных случаях, причем каждое из них имеет свой определенный стилисти­ческий привкус, например: бой, битва, сражение. Слова обозначают одно и то же, но в каждом отдель­ном случае сказать можно только так, а не иначе: бой местного значения; битва под Сталинградом; сражение, решившее исход войны.

Уже беглый взгляд на приведенные слова позво­ляет нам выявить историзмы, архаизмы, синонимы, многозначность слова, переносное значение слова и т. д. Каждое слово имеет свою особую характери­стику и может употребляться только в определен­ном контексте. Следовательно, каждое слово входит в свою систему.

И изменение в лексике происходит не просто потому, что прежнее слово кому-то стало казаться некрасивым, или неприличным, или маловажным. Очень часто изменение связано с тем, что смести­лись прежние соотношения между старыми слова­ми, изменилась лексическая система целиком. На­гляднее всего это можно проследить на изменениях внутренне замкнутой частной системы: она изменя­ется вся сразу, а не отдельными словами, но изменя­ется постепенно.

Каждый знает сказку о братьях-месяцах. Почему их было ровно двенадцать? Могло быть и больше, могло быть и меньше — смотря как считать месяцы. Одни народы делили год на десять частей — меся­цев, другие — на 12 или 13. А вот у славян было всегда двенадцать месяцев.

Хорошо, пусть двенадцать. Очень удобный при­мер для того, чтобы рассмотреть изменение «вну­тренне замкнутой частной системы». Системы по­тому, что месяцы следуют в строгом порядке друг за другом. Когда бедной падчерице из сказки пона­добились подснежники, не сразу встал юный март и взмахнул рукавом — прежде прошли зимние ме­сяцы и довели время до марта. Через время-то не перескочишь, даже в сказке!

Месяцы выстраиваются в определенном поряд­ке, и каждый из них связан с каким-то изменением в природе. Скажем, март мы могли бы назвать подснежничек. Очень светлое имя, нежное такое. Ру­чьи из-под снега, птицы поют, весна!

Но в далекие те времена невзрачные подснежники мало интересовали язычника. Он вступил в борьбу и в дружбу с природой, ему нужно вовремя посеять и собрать хлеб, скосить сено и вырастить скот. Много и других дел нужно успеть сделать за короткое лето. А лето идет за солнцем, и человек живет по солнцу. У него и выражений, связанных с солнцем, много, хороших выражений: усолоиь (тенистое место), по­солонь (по солнцу: с востока на запад). И все поверья его и приметы связаны с солнцем. Весной язычник

печет подобие солнца — круглый горячий колобок, раздирает его руками и кормит всех вокруг, чтобы у всех внутри горело солнце. Осенью, собрав хлеб, он закалывает разноцветного, отливающего блеском петуха, кропит землю дымной его кровью и просит Солнце поскорее вернуться снова. И свой календарь он также строит по солнцу, учитывая все работы, ко­торые важны в нелегком крестьянском деле.

Март в его календаре назывался не подснежнич-ком, март — это сухый месяц. Странно, конечно, что время года, которое писатель Михаил Пришвин, знаток русской природы, назвал весной воды, — су­хое время. Однако древнего крестьянина интере­совала не красота весны, его интересовал будущий урожай. Он шел в лес, следил, как сохнут на первом солнце подрубленные им деревья и кустарник. Ког­да же все достаточно просыхало, он жег их тут же, на корню, насыщая будущую пашню и готовя ее к делу. И когда это происходило, наступал уже следу­ющий месяц — березозол: зола сожженных берез кормила землю, и в землю бросалось зерно. Зерно проклевывалось зелеными щеточками на третий с начала весны месяц, и этот месяц назывался тра-венъ. Следующий за ним назван по имени кузнечи­ка, цикады — изок. Была примета: распелись куз­нечики — пора косить сено. Затем наступает чер-венъ — красный месяц. Поспевают плоды и ягоды, созрели овощи. А зерно еще наливается в колосе. За червенем следует зарев, в конце которого люди выходят в поле с серпами и делают самую важную работу: собирают хлеб. Много праздников связано с этим временем года — больше, чем с весной. Это зрелая пора итогов, а не зеленых надежд.

Повеяли первые осенние ветры и прошли осен­ние дожди в месяц руин. Для перевода этого древ­него названия годится ветреный, ветрило, ревун. Густо посыпались с деревьев листья в месяц листо­пад. По ночам смерзается земля, и мертвыми груда­ми лежит все вокруг в месяц грудеиъ. Стынет все от первых морозцев в месяц студеный. Не просто сты­нет, но прямо звенит от мороза, переливается багро­вым отсветом лес, и дом, и пашня, и лицо, и руки, когда наступает просинец (про-син-ец). Чуть-чуть отпускает мороз к началу сечня, последнего в сель­ском году. Сечень одним глазом в зиму смотрит: се­кут еще холодные зимние ветры. Другой глаз уже к весне повернут: одеваются мужики потеплее и идут в лес. Старая пашня оскудела, хлеба дает мало, нуж­но новую готовить. Вся семья рубит лес, подсекает густые заросли, готовится к весне, пока не пошли по березам весенние соки. И вот снова наступает месяц сухый...

Крестьянский цикл замкнулся, и наша система наименований вошла в свои естественные границы. Эта система не просто внутренне замкнута, она ведь еще очень тесно связана с жизнью, она и рождается из этой жизни. Изменились ритм, смысл и содержа­ние жизни — изменилась и календарная система.

Не будем здесь говорить о том, почему древнерус­ское начало года впоследствии перешло с марта на сентябрь, а после Петра I на январь. Не будем гово­рить о метеорологических, географических и физи­ческих вопросах, связанных с системой летоисчис­ления. Попробуем разобраться в своей собственной, лексической внутренне замкнутой частной системе. Здесь и своих сложностей вполне достаточно.

В самом деле, в современном русском языке ни одного из перечисленных названий месяцев не со­хранилось. Вместо них появились слова, заимство­ванные из латинского: имена древнеримских богов и цезарей. Это обычная ориентация на международ­ные термины, которая характерна для тех стадий раз­вития «замкнутой системы», когда уже утрачивается внутренняя связь между словами и теми реальными фактами жизни, которые эти слова передают. Крес­тьянский цикл жизни не имеет значения не только для купца или монаха, но даже и для ремесленника в городе. Усложнение общественной жизни, появле­ние все новых и новых слоев общества приводили к возможности заменить местную систему обозначе­ний интернациональной. Эта возможность и стала действительностью после петровских реформ в на­чале XVIII века.

Древние названия месяцев вообще сохранились в некоторых славянских языках, например, в укра­инском остались:

сечень — но не февраль, а январь березень — но не апрель, а март червень — но не июль, а июнь листопад — но не октябрь, а ноябрь грудень — но не ноябрь, а декабрь

В украинских диалектах есть и просинец—толь­ко обозначает это слово не январь, а декабрь.

Украинский травень по-прежнему связан с маем. Другие месяцы сменили свои названия:

февраль называется лютым с XVI века; апрель называется квитнем (цветущим месяцем) с XIV века;

июль называется липнем, потому что цветут липы; август называется серпнем, потому что убирают сер­пами хлеб;

сентябрь называется вереснем, потому что цветет ве­реск;

октябрь называется жовтнем, потому что желтеют листья.

Вот так и сдвинулась в украинском языке древ­няя система обозначений, дошедшая до нас от на­ших общих предков.

Прежде всего, устаревшие слова, которые выш­ли из употребления, перестали использоваться и для обозначения месяцев: изок, зарев, руин. Исчезло сухый, неясное применительно к марту. Такое изме­нение понятно, поскольку общий смысл украинской системы остался прежним, исконно славянским: на­звание каждого месяца должно иметь какое-то ре­альное хозяйственное значение или по крайней мере связываться с известными фактами природы. Значит, старые, забытые слова уходят из любой системы, в том числе и «внутренне замкнутой», но только тогда уходят, когда им находится замена. Обратите внима­ние: квитень — с XIV века, лютый — с XVI века, а иные сменились и позже. Прошло чуть больше ста лет с тех пор, как появился жовтень вместо старо­го украинского паздерника; паздер — это солома,

кострица; сравните и современное белорусское на­звание октября — кастрычник. Замена одного на­звания другим происходила постепенно, на протя­жении нескольких поколений, и не для всех месяцев сразу. Представляете себе, какая путаница возникла бы в том случае, если бы все месяцы сразу стали бы изменять свои имена, по-прежнему оставаясь сла­вянскими, «непереводными» месяцами!

Впрочем, без путаницы и здесь не обошлось: сечень теперь не февраль, а январь... и так далее. Однако эта путаница имеет одну особенность: она систематична. Легко заметить, что смещение назва­ний произошло с одного месяца на другой, но толь­ко соседний, причем летом они сместились назад, а зимой — вперед. Конечно же, на Украине плоды созревают раньше, чем, например, под Новгоро­дом, а листопад и заморозки запаздывают, и также чуть ли не на месяц. А система, действительно, по-прежнему ориентирована на реальный мир при­роды. Может быть, в давние времена общерусская календарная система ориентировалась не на южную Русь, а на центральную часть Руси, а когда после XII века система названий месяцев стала «внутрен­не замкнутой» украинской, и только украинской, системой, произошел естественный сдвиг и вырав­нивание по реальному календарю. Слово липень у украинцев связано с июлем, а у сербов — с июнем: липы в Югославии цветут раньше, чем под Киевом. Общим основанием такого сдвига могло стать и не­совпадение с теперешним составом дней в месяце. Старые-то месяцы шли по «старому стилю», с запо­зданием чуть ли не в полмесяца. Так и получилось

вдруг, что половина сечня вошла в сухий и т.д. Лек­сическая система чутко реагировала на изменения в реальной системе, которую она передает.

В русском же языке довольно рано, с XII века, наряду с народными названиями месяцев в церков­ных книгах появляются и новые, заимствованные из латинского языка через греческий. Они еще совсем чужие, эти названия, они и произносятся на инозем­ный лад, вот так: януарий, фебруар (или февру-арь), марот, априль, май, иунь, нуль, аугуст, сен-темврий, октемврий, новембар, декембар. Даже тогдашние образованные люди не всегда могли бы понять, о каких, собственно, месяцах идет речь. По­этому-то в рукописных книгах, не жалея драгоценно­го места на пергаменте, писцы заботливо поясняют: «месяц януарь рекомый просинец, месяц октемврий рекше листопадъ», что значит: январь, называемый просинцем, октябрь, то есть листопад. Такие пояс­нения встречаются вплоть до XVII века, при этом и формулировки перевода на обычные названия не меняются, пишут рекомый, рекше, позже также и сиречь (так сказать).

А вот уже сиречь — характерная примета ново­го отношения к заимствованным словам. Прежде отталкивались от славянских названий, славянским словом поясняли новое: «декемъбар, рекомый студе­ный» (декабрь, по-нашему называемый студеный). Теперь, с XV века, меняется и произношение этих чужих слов, и отношение к ним. Декабрь сирень студеный буквально значит декабрь, то есть сту­деный. Это уже не перевод одной системы обозна­чений в другую, более привычную, а соотнесение двух равноправных систем, одинаково известных и одинаково важных. А тем временем все сложные сочетания звуков в заимствованных словах измени­лись на русский образец, некоторые слова сократи­лись: например, сентябрь вместо сентемврий. Они стали осознаваться как вполне русские слова, в них даже стали выделять русские суффиксы: -арь в сло­ве янв-арь — по аналогии с пах-арь, -аль в февр­але по примеру невид-алъ. Таким образом, из чуд­ных варваризмов превратились эти слова в русские.

Слова-то русские, верно, и с XIV века уже впол­не русские. Но система, создаваемая этими словами, еще не совсем русская, вернее, не только русская. Две системы, обозначающие одно и то же, старая и новая, сосуществовали в то время на равных правах, но с разным назначением. Назовем их стилисти­ческими вариантами. Январь и его братья — вы­сокий, торжественный стиль; просинец и его бра­тья — обычный, попроще. И понятнее.

Когда же в конце XVII века соединились и госу­дарственные интересы России, и необходимость вы­йти на мировую торговую и экономическую арену, и образование единого русского литературного языка на национальной, русской основе, и распадение ста­рых, сугубо крестьянских представлений о течении времени, когда все это сплелось в один сложный узел событий, — тогда потребовалась одна-единственная система обозначений, общая для всех и связанная с тою, которой пользовались во всей Ев­ропе. И по многим причинам победила переводная, книжная система, она стала русской литературной системой. Вторая, ставшая теперь неважной, посте­пенно распалась и сразу.

Постепенно — значит в разных районах России не в одно и то же время. Но сразу — то есть утрачивались одновременно все названия старого ряда. Если где-то уходил из речи просинец, он уводил за собой и сечень, и сухый, и березозол — всех бра­тьев сразу. Семейство оказалось не у дел, потому что всего одним делом оно и занималось: означало месяцы. Слова студеный, сухой, листопад мы и теперь употребляем, но не потому, что это старые названия месяцев. Это старые слова с широким кру­гом значений. С этими словами ничего трагического не произошло, они утратили только одно из своих значений.

Система — это ведь взаимное отношение сход­ных элементов друг к другу. Все равно, каковы они по своей природе и по своему происхождению, эти элементы. Система — это их соотношение по како­му-то признаку. Признак исчез или стал неважным, соотношение распалось — и нет теперь никакой си­стемы, каждый ее элемент ведет себя с этой минуты по-разному, вступает в новые отношения, создавая новые системы, или бесследно исчезает. Казалось бы, бесследно. Но вдруг возникает новая надобность в нем — и вот он здесь! Слово вратарь обозначало когда-то монаха, который стоял стражем у входа в монастырь. Уже в ХУI-ХVII веках эта должность стала обозначаться другим словом — привратник (тот, кто стоит при вратах). Даже монахам, для ко­торых привычен был церковнославянский язык, слово вратарь со старым суффиксом -арь каза­лось устаревшим. И вот много времени спустя оно обрело новую жизнь, теперь уже в совсем другой системе, — в названиях игроков-футболистов, но только в этой внутренне замкнутой системе, и ни­где больше. Это слово отличается от многих других тем, что имеет одно-единственное значение, вернее, только одну связь: оно заменило собою варваризм голкипер (хранитель ворот) в системе футбольных названий. Это слово — термин. Чем меньше связей у какого-то слова с другими словами, тем точнее и однозначнее отражает оно действительность и тем ближе оно к термину. Чем больше таких связей (и с жизнью, и с текстом), тем богаче его значение, тем оно поэтичнее и многообразнее и тем дольше сохра­няется оно в языке. Теперь вы, конечно, согласитесь с И. С. Тургеневым, который писал, что система похожа на ящерицу: только, кажется, поймал ее за хвост — а хвост и отвалился, новый вырос, новая система начала свою жизнь.

Слова, которые обозначают дни недели, также создают свою внутренне замкнутую систему, но в отличие от названий месяцев, эта система построе­на более рационально, дни недели называются, как дети у древнерусского крестьянина: первый, второй, третий... Впрочем, не совсем так: Первак, Другак, Третьяк — имена детей; понедельник, вторник, среда — названия дней недели.

А почему срединой недели считается среда? Чет­верг лучше подходил бы для этой цели. Дело в'том, что у древних славян неделя, видимо, состояла из шести дней, которые следовали друг за другом в таком порядке: неделя (нерабочий день), понедельник (идет за неделей), второкъ, середа (которая и есть середина рабочей недели), четвертокъ, пятокъ. Субботы не было.

Когда славяне получили от греков новый для них рабочий день, они и назвали его древнееврейским словом в древнегреческом произношении. Случи­лось это довольно поздно, однако в церковных тек­стах субботу мы встречаем давно.

Церковники назвали неделю по греческому об­разцу воскресеньем. Но экономная система не ре­шилась расстаться с самим словом неделя, сделав его общим названием всего цикла из семи дней. С этимологической точки зрения получается странно: неделя (не-дела, выходной) в современном выраже­нии (кстати, не очень удачном) сделаем на неделе подразумевает как раз рабочую часть недели.